– Ты уверен, что в РФ это тоже запрещено?
– На 99%.
– Ладно, проверю во всех доступных источниках. Так или иначе, спасибо за информацию: не могу же я подвергать человека риску из-за сборника текстов, который смогу найти и в другом издании! Просто мне подобное и в голову прийти не могло…
– Так спросил бы на всякий случай.
– Кого? Эту девушку? Она и глазом не моргнула, когда я попросил ее привезти мне книжку – да, сказала, запросто. Я же руководствовался простой логикой: поскольку она приехала из России сейчас, а ты когда-то давным-давно жил в СССР, то ей, безусловно, виднее, что можно там, а чего нельзя, – вот и не стал тебя беспокоить. А теперь до меня доходит, что каких-то правил она может просто не знать, и не исключено, что из-за моей прихоти влипнет в историю. Боже, как я тебе благодарен! Но все равно это очень, очень странно: ведь при всем уродстве РФ все-таки не “совок”…
– С чего ты так решил?
Пауза на другой стороне провода долго не длилась, и мы еще часа полтора обсуждали разные сюжеты, привычно перескакивая с одного языка на другой.
Мой друг М. – занятный вызов мифу об инфантильности миллениалов. В свои 23 года он ходячая энциклопедия. Свободно говорит на шести языках, хотя по профессии вовсе не филолог, а в семье, несмотря на привычную для Триеста смешанность крови, язык единственный, итальянский. Соцсетями не увлечен, хотя по виртуальной ойкумене рассекает быстрее и увереннее, чем по своей квартире, – и этим, вероятно, исчерпывается его связь с поколением Y. Так как в остальном – архидобротный, пунктуальный, консервативно одетый, щедрый, ироничный и невероятно любознательный интеллектуал старой доброй Mitteleurop’ы, чьим горячим патриотом, естественно, и является.
В СССР, оградясь санитарным кордоном от напиравшего со всех сторон говна, я оставался легкой добычей для “старых” имперских токсинов
"У вас нет необходимости пользоваться осторожными предисловиями, говоря со мной. Да, в нашей стране немало левых, особенно среди образованной публики, что, конечно, вы заметили. Но я-то никакой не левый. Я либерал”, – сообщил он мне хорошо артикулированным русским языком в день нашего знакомства. И с улыбкой Чеширского кота добавил по-итальянски: Quindi, dovresti sеntirti libero (так что чувствуйте себя свободно)!
Я никогда не спрашивал М., что подтолкнуло его к самостоятельному изучению русского, которым он владеет на таком уровне, что многие native speakers, выражаясь новоязом, тихо курят в сторонке. При этом романтически-безмозглой русофилии, присущей многим своим соотечественникам, М. начисто лишен, в России не бывал и не собирается, и о большинстве сверстников-россиян, с которыми сталкивался в университете Триеста, а теперь и в Вене, где завершает образование, мнения не слишком высокого. С уверенностью могу сказать, что русский для М. – живущий собственной жизнью невероятно богатый язык, давший обширную литературу, далеко не обязательно привязанную к тем местам, где является государственным. И то сказать: первыми русскими книгами М. были выуженные некогда у парижских букинистов межвоенные сборники прозы Газданова, Ходасевича и Тэффи. Эти авторы и сегодня самые его любимые.
(Кстати, книжку Тэффи “И стало так” в первом издании 1912 года М. в итоге получил, хоть и настоятельно предостерег однокурсницу-россиянку об известном риске при “вывозе антиквариата”.)
Неудивительно, что, несмотря на изрядную разницу в возрасте и опыте, в принципиальных вопросах мы полностью сходимся. Дистиллированная, свободная от шелухи имперской, советской и постсоветской понятийных систем оптика, в которой мой юный друг видит высокий русский язык, очень мне близка: я и сам стараюсь ее использовать. Однако, чтобы узреть то, что для М. с самого начала было очевидным, мне потребовалось проделать некоторую работу. Ведь когда мне было столько лет, сколько ему сейчас, я жил в СССР, где, кое-как оградясь санитарным кордоном от напиравшего со всех сторон говна (великая фраза Синявского об эстетических разногласиях с советской властью уже была произнесена, и разные стратегии дистанцирования от окружающего мое поколение успело худо-бедно усвоить), я все же оставался легкой добычей для “старых” имперских токсинов. Ясно же, что неприятие советского при не слишком широком потоке “тамиздата” выталкивало мое русское чтение в обширный и сравнительно легко доступный кластер свободной от цензуры печати 1905–1918 годов. А она, разумеется, состояла не из одних лишь поэтических сборников и журналов вроде “Аполлона” и “Весов”.
Понятно, о явно монархистско-черносотенной продукции речи нет: она в круг того чтения не входила. Оставляю за кадром и весь ХIX век: кто только нынче не пинает русскую классику за имперскость, и поделом. Однако не слишком толстый и легко проглатываемый слой неагрессивного, умеренно-патерналистского, “доброго” имперства покрывал не только б0льшую часть эссеистики и публицистики парламентского периода, но распространялся даже на материалы весьма специализированных изданий, от очень качественных “Записок императорского Русского археологического общества” или “Зодчего” до пленительнейших “Старых годов”. А ура-патриотический угар 1914–15 гг. так и вовсе захлестнул всех и вся.
Я хорошо помню пробежавший по спине холодок от первой встречи с поросячьими восторгами по поводу “нашей Галиции” – но также помню, что даже тот визг едва ли изменил мое отношение к Российской империи как к месту куда более приличному, гуманному и пригодному для жизни, чем СССР. Тем более что и “Окаянные дни”, и “Несвоевременные записки” я к тому моменту уже успел прочесть (хотя на Солженицыне, ввиду суконности языка, быстро споткнулся и не продолжал).
На фоне СССР старая империя выглядела довольно привлекательно
Конечно, в старой империи были погромы и черта оседлости, но на фоне творившегося во время Гражданской войны те погромы виделись лишь локальными уголовными эксцессами. А схем выхода за “черту” была наработана такая уйма, что к моменту ее отмены Временным правительством (а вовсе не большевиками, как кое-кому до сих пор мерещится) более двух третей редакционно-издательского бизнеса обеих столиц – и примерно такая же доля строительных подрядов – находились в еврейских руках. Не говоря о юридической и медицинской практиках. Придворным портретистом последних Романовых был галахический еврей Валентин Серов, и происхождение “русского Веласкеса” никаким секретом не являлось, замалчивать его стали в период сталинизма.
В конце концов, из царской России не составляло труда уехать – и даже уйти пешком. Она и “великороссов”-то не особо задерживала, а “инородцев” тем паче. Вот и выходило, что на фоне СССР старая империя выглядела довольно привлекательно. Так представлялось многим – и мне в том числе. Для получения более адекватной оптики требовалась дистанция. Но у тех, кто не решался на скандальный выезд навсегда (как тогда казалось) и оставался в заложниках у “совка”, такой дистанции не было.
В какой-то степени ее обеспечили приподнятые в перестроечные годы шлагбаумы, но личным спасением из ловушки имперского мышления я обязан прежде всего собственному “колониальному” бэкграунду, о чем однажды и написал.
И все же, несмотря на массу тогдашних заблуждений, из которых, повторюсь, далеко не всем суждено было выпутаться, петербургской “альтернативной молодежи” моего поколения удалось воспитать себя в стойком неприятии липкой, насквозь лицемерной и топорно силившейся расположить позднесоветской масскультуры.
Телевизор у меня дома появился лишь в разгаре перестройки. Не было его и у многих знакомых, в 17–18 лет отъехавших, как и я, от родителей, и самостоятельно обустраивавших свой быт. Зачем бы он нам понадобился? Дело даже не в том, что его скудное меню непременно вызывало отвращение, но в том, что было оно попросту неинтересно. Бесконечный и бесхитростный сериал из жизни советского “маленького человека” мы и так наблюдали ежедневно, и были сыты им сверх меры.
Зато у нас оставалось немало времени на другие книги, другую музыку, а при известном везении и на другое кино, которое нет-нет да и показывали без рекламы в не слишком известных ширнармассам кинозальчиках.
Зато в пятничные и субботние вечерние часы, когда советские народы преданно прилипали к телеэкранам, с замиранием в кишках отслеживая очередные крутые повороты в судьбах своих любимых ментов, чекистов и разного сентиментального канцелярского люда, Петербург был особенно прекрасен. Это было лучшее время для неторопливых прогулок по ветшавшей обреченной столице, на несколько часов счастливо избавлявшейся от назойливого варварского стаффажа.
Зато над советской масскультурой можно было бесконечно и на все лады глумиться: она сама на то напрашивалась, не только удобряя почву для быстро проросших соцарта и концептуализма, но провоцируя смех чуть ли не на каждом шагу. И, заслышав где-нибудь в публичном месте несущийся из “радиоточки” свежесляпанный супершедевр Пахмутовой – Добронравова, мы радостно подпевали: “Тебе судьбу мою вершить / Тебе одной меня судить / Аманда молодости нашей / Аманда, без которой нам не жить”, – имея в виду, конечно же, Аманду Лир.
Потому что рядом с безнадежным советским примитивом даже в качественном западном шлягере виделся sophisticated piece of art. О прог-роке, который мы безусловно предпочитали, и речи нет.
Конечно, мы понимали, что смеемся сквозь слезы. Но мы были молоды, хотели веселиться, надеялись пережить то, что видели вокруг, а затем забыть все это, как страшный сон. Главным экзистенциальным квестом было не угодить под конец режима в тюрьму или армию, не сильно друг от друга отличавшиеся. В том же, что “совок” скоро рассыплется, в моем окружении мало кто сомневался. Глядя однажды на экскаваторы, выгребавшие начинку очередного почтенного здания на углу Невского и Морской, мой тогдашний приятель, впоследствии известный (и уже умерший) художник, ободряюще произнес: “Ничего, Иван, приличных домов в Петербурге много, на все советской власти не хватит”.
Ясно, что многие окружающие – и прежде всего наши родители – считали все это пустым фантазерством (зато уж как зауважали потом!)
Но даже тогдашним отщепенцам с развитым воображением не могло и в страшном сне привидеться, что кое-кто из наших вполне интеллигентных и определенно не жалующих “совок” сверстников и через тридцать, и через сорок лет не устанут его поминать – и вовсе не бранным словом. В публичных выступлениях перед эмигрантской аудиторией и в ютьюб-подкастах будут они сыпать “крылатыми фразами” из телесериалов брежневских времен, то и дело кивая на разные “Служебные романы” и прочие (не к рождественско-ханукальному столу будет сказано) “Места встречи”.
В очередной раз я в этом убедился на прошлой неделе, заглянув на встречу Виктора Шендеровича с читателями, к числу каковых, признаться, не отношусь уж с десяток лет. Но из чисто журналистского любопытства решил сунуть нос, жалко что ли. И что же услыхал? На одиннадцатой минуте аудиторию отослали к эпизоду из “Служебного романа”! Часть публики тут же понимающе заулыбалась, но кое-кто из самых юных, пара-тройка поляков (дело было в Варшаве) да я так и застряли с недоуменными физиономиями, категорически не опознав вывалившихся из шкафа скелетов.
К числу наших незабвенных они явно не относились.
И ладно бы Шендерович, похоже, навеки застрявший в Москве начала 2010-х; ладно бы еще несколько безнадежно переживших свое время ютьюберов, но ведь даже такой масштабный и чуткий к бегу времени мыслитель, как Владимир Пастухов, не брезгует цитатами из штирлицианы и жегловиады.
У маэстро не находится других метафор? Или ему так важно быть максимально доступным пониманию слушателей? В первое ни за что не поверю, а по поводу второго должен заметить: подобные приемы (если только это приемы, а не прямые указания на подозрительную цивилизационную зависимость) не только не расширяют аудиторию, но, наоборот, могут ее сузить. На дворе 2024 год, через пару дней наступит 2025-й, и в мире успело вырасти несколько русскоговорящих поколений, причем совершенно необязательно в РФ или на постсоветском пространстве. И не факт, что непременно в семьях, фетишизирующих советское прошлое. История семьи может быть совершенно иной, а язык – выученным, как в случае моего друга М. Тоже, кстати, с интересом слушающего русскоязычный антипутинский ютьюб.
Страна получила ровно ту власть, какую получила – и какой определенно заслуживала
И таких, как он, поверьте, хватает – неважно, читавших Ходасевича в дореформенной орфографии или нет, важно, что владеющих разговорным русским вполне на уровне ютьюба. Не приходит ли в говорящие головы властителей дум простая мысль, что для этой молодежи все их штирлицы, шараповы и людмилы прокофьевны – не более чем черные дыры в небе, воспетые в оны дни все той же незабвенной (впрочем, пока что живой) Амандой Лир?
No one has ever seen / No one has ever been / Black holes in the sky – why?
Действительно, к чему и почему?
Ведь даже у меня, когда-то жившего в СССР, сентенции разных жегловых-шараповых не вызовут никаких живых ассоциаций. Мне лишь известно, что был такой советский сериал и рассказывал он о внутреннем конфликте между победителями в Гражданской войне. Которые, будучи банальными бандитами, по ее окончании продолжали заниматься тем единственным, чем умели. И весь их сыр-бор состоял в том, что одним удалось достать от власти лицензию на террор, а других счастие сие миновало.
Лучшее, что мог тогда я сделать, – это от всей души пожелать полной победы каждой из сторон, не тратя времени на никчемное созерцание неаппетитных подробностей битвы чумы с холерой. Именно так я и поступил.
И ни тогда, ни затем не интересовался, чьей победой кончилось то противостояние в телесериале. Гораздо важнее, что в реальности оно завершилось паритетной ничьей: стороны договорились. И страна получила ровно ту власть, какую получила – и какой определенно заслуживала. Никакие уверения в том, что случилась ошибка, что такой власти она, видите ли, не хотела, нисколько не убеждают. Когда б не хотела, не исходили бы слюной миллионы ее граждан, поедая глазами (пока что на телеэкране) своих обожаемых героев.
И нужно признать, что этот восторг еще долго продолжали разделять миллионы “совков”, в 1991 году оказавшихся за границами РФ. Широко разлившимся по всему постсоветскому пространству и сильно смахивающим не то на массовое помешательство, не то на пещерное идолопоклонство культом Жеглова – Шарапова впору заняться не только культурологам, но и социопсихологам. Сериал продолжали с большой охотой потреблять даже в балтийских странах, и не только русскоязычная аудитория. Как-то раз я застал за этим непотребством почтенное и вполне “национально мыслящее” семейство своих тогдашних рижских соседей. На мои вытаращенные глаза хозяева дома отреагировали искренним изумлением.
Действительно, а что такого? Не пьяный же дебош. Спокойно сидим, кофеек попиваем, детективчик смотрим. Да и черт с ними, с этими русскими, к счастью, они уже далеко, чего теперь-то беспокоиться?
Нынешняя война – прежде всего война за советское цивилизационное наследие и, соответственно, против него
В Киеве памятник Жеглову и Шарапову открыли значительно раньше, чем в Москве, и простоял он аж до мая уходящего года. Иными словами, на третий год нашествия, когда разные Пушкины да Екатерины давно уж полегли, незабвенные советские упыри все еще приветствовали входящих в ведомство внутренних дел Украины.
Но еще раньше, в 2003-м, сольная статуя Жеглова (иногда стыдливо именовавшаяся памятником Владимиру Высоцкому в его роли) появилась в Мариуполе, что из нынешнего дня не видится ничем иным, как до оторопи чудовищным гротеском.
И чем глубже вкапываешься в эту удручающую фактологию, тем яснее видишь: никакого “русского мира” на самом деле нет – есть лишь новейший фашистский ребрендинг все того же “совка”. Уже без фигового листка шестидесятнической интеллигентщины с ее ханжеским двоемыслием и хорошей миной при дурной игре. Какого есть, во всей его красе.
И нынешняя война – прежде всего война за советское цивилизационное наследие и, соответственно, против него. Увы, в значительной части постсоветской Украины это наследие до недавних пор не только лелеяли, но и своими силами приумножали – к великой радости Москвы. Поэтому ясно, что причины озверения Кремля вызваны прежде всего глубоким когнитивным диссонансом. Случилось нечто, совершенно не укладывающееся в кремлевскую логику. Как посмели они оказать сопротивление?! Они, в массе такие советские! Они, столько лет сидевшие на нашем коротком поводке! Давно ли их ГБ мела пожестче нашей, не особо оглядываясь даже на горбачевские затеи (в чем пишущий это однажды имел неосторожность лично убедиться). Да и при самостийности ихней все еще памятники нашим ментам ставили, а не далее, как в одиннадцатом году ремейк нашего “Служебного романа” сляпали со своим Зеленским в главной роли. На русском, между прочим, языке. В Москве снимали! Чем же таким опоили их те бандеровцы с пиндосами?
Парадокс в том, что, героически отбиваясь от прущего на нее “совка”, Украина и по сей день хранит немало его социокультурных паттернов.
За комментарием я было обратился к чрезвычайно мной ценимому Ярославу Грицаку, в своей книге “Преодолеть прошлое: глобальная история Украины” утверждающему, что в принципе Украине удалось вырваться из тисков советской цивилизации. Не наблюдающий до сих пор столь радикального сдвига даже в Латвии, я позволил себе поинтересоваться, не “на вырост” ли сделаны некоторые отважные обобщения пана Ярослава. На что свободно говорящий по-польски автор (русского я, понятно, не предлагал) с присущим ему артистизмом изобразил, что моего вопроса не понял. И принялся излагать и без того хорошо мне известный синопсис. Тайминг интервью стремительно улетучивался, и через пару минут было доложено о подъехавшем такси. Профессор отбыл в аэропорт, но вопрос остался. Мне очень жаль, что пана Ярослава он не порадовал. Но разве он радует меня?
Не успел я закончить писать, как зазвонил телефон. М. интересовался, над чем сейчас работаю. Я поведал. И услыхал в ответ:
– Про советскую цивилизацию и культ ментов с чекистами понимаю, но что токсичного в том же “Служебном романе”? Я, конечно, его не видел, но подозреваю, речь о вполне беззубой сентиментальной чепухе. Знал бы ты, сколько такого добра ежедневно крутит наше публичное ТВ с милым названием RAI! Я, естественно, не смотрю, но народ – на ура. Сопереживает и тихо слезы утирает. И что? В чем опасность такой продукции? Не слишком ли радикален твой подход?
Пришлось оторваться и прочесть краткую лекцию о важности контекста. И заодно отослать М. к превосходному материалу Петра Вайля, где один из собеседников приводит цифры, из которых видно: едва ли не самой кассовой кинолентой в СССР оказалась вовсе не какая-нибудь рязановская комедия, но мексиканская мелодрама “Есения”. В тогдашней 288-миллионной стране ее посмотрели 120 миллионов. После чего быстро забыли.
Я не профессиональный кинокритик, но сильно подозреваю, что подобная участь скорее всего постигла бы и “Иронию судьбы”, и “Гараж”, и “Служебный роман”, и многое другое, когда бы все эти изделия с маниакальным упорством не подсовывали зрителю снова и снова, из года в год, не давая о них забыть ни в 2000-м, ни в 2010-м, ни в 2020-м. Под таким бальзамом любые незабвенные протянут хоть до скончания света.
Не говоря уж том, что подретушированная под уютную и улыбчивую реальность, на фоне которой разворачиваются сюжеты всевозможных якобы “беззубых” “служебных романов”, в не слишком искушенных молодых головах может формировать – и нередко формирует – впечатление, что не все в том СССР было так уж плохо. Скажу больше: рядом с отнюдь не улыбчивой масскультурой нынешней РФ эти фильмы могут кем-то восприниматься даже этакой отдушиной сердечности и гуманизма. И воспринимаются. К тому же в их съемках нередко бывали задействованы первоклассные актеры, не имевшие обыкновения халтурить, даже когда получали роли в продукциях весьма сомнительных как эстетически, так и морально. Люди попросту добросовестно работали.
А теперь сохранением и пропагандой советского наследия заняты другие люди. Не актеры и не режиссеры, но также высококлассные профи. Которые тоже стараются не халтурить. Тщательно набальзамированные их заботами незабвенные и ныне живее всех живых. Именно так и должна функционировать образцовая “мягкая сила”.
Иван Пауков – журналист и историк искусства
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не совпадать с точкой зрения редакции
